Однажды прочла сокращенно в Вики, вчера захотелось на ночь почитать чего-то трэшового.
Первые страницы можно было написать проще: Насте исполнилось шестнадцать лет, ее задаривают подарками, сама она полна инфантильных переживаний.
Ведь самый песец стартует с абзаца, когда родственники и прочие начинают советовать, как уложить ее на лопату.

Савелий перекрестился, плюнул на ладони, ухватился за железную рукоять лопаты, крякнул, поднял, пошатнулся и, быстро семеня, с маху задвинул Настю в печь. Тело ее осветилось оранжевым.
"Вот оно!" - успела подумать Настя, глядя в слабо закопченный потолок печи. Жар обрушился, навалился страшным красным медведем, выжал из Насти дикий нечеловеческий крик. Она забилась на лопате.
- Держи! - прикрикнул отец на Савелия.
- Знамо дело,- уперся тот короткими ногами, сжимая рукоять. Крик перешел в глубокий нутряной рев. Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась (Намек на остатки человечности, что ли). Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.
- Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась,- облизал пот с верхней губы Савелий. Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.
- Да не так, Хоссподи! - няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте. Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.
- Справа, справа, - заглянула в печь мать, направила кочергу няни.
- Я и то вижу, - сильней заворочала угли та. Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.
- Как стремительно лицо меняется, - смотрел Лев Ильич. - Уже совсем не её лицо.
- Угли загорелись! - широкоплече суетился отец. - Как бы не спалить кожу.
- А мы чичас прикроем и пущай печется. Теперь уж не вырвется, - выпрямился Савелий.
- Смотри, не сожги мне дочь.
- Знамо дело,- Повар отпустил лопату, взял широкую новую заслонку и закрыл печной зев. Суета вмиг прекратилась. Всем вдруг стало скучно. (Собственную дочь затолкали в печь, посмотрели на страдания и вдруг скучно стало? )

После этого отрывка нет привкуса омерзения, только сплошное удивление, словно ребята вырвались из псих. больницы, нашли маленькую умственно отсталую девочку, затолкали в печь с наилучшими пожеланиями. Или группа бомжей, которые не ели ничего очень давно, голуби обыденно, а дочери никак нет, тем более, что большинству скоро 16. Чем не повод полакомиться?
читать дальше
Идем дальше, готовую Настю подают на стол, описывают так, чтобы у голодных людей слюни потекли. Мать "пробуждается", в голове что-то щелкает, что неправильно есть собственную дочь, однако муж специально заставляет обслуживать пришедших гостей.

- Сашенька, дорогая, не разрушай нашего праздника, - Саблин сделал знак Павлушке, тот засуетился с бутылками. - Мы не каждый день едим своих дочерей, следовательно, нам всем трудно сегодня. Но и радостно. Так что, давайте радоваться!

Мать пыхтит, проснулась человечность, а гости все жрут и жрут, требуя новых кусков. Подруга Насти решила первой начать удивлять.

Арина подождала, пока Саблина исполнит все просьбы:
- Александра Владимировна, а можно мне...- и смолкла, глянув на отца.
- Что? - наклонился Мамут к дочери. Арина прошептала ему на ухо.
- Только скажи как взрослая, а не так, - посоветовал он.
- А как?
Отец шепнул ей на ухо.
- Что тебе, Аринушка? - тихо спросила Саблина.
- Мне восхолмие Венеры.
- Браво, Арина! - воскликнул Саблин, и гости зааплодировали.

XDD Это как гениталии оленей употреблять. На этом они остановились? Нет. Что последовало дальше:

Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался все тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.
- А я у рыбы глаза не могу есть, - полусонно произнесла медленно жующая Арина. - Они горькие.
- У Настеньки не горькие, - глотнул вина батюшка. - А очень даже сладкие.

Психически больные бомжи. Кто бы стал есть глаза?
Мать чувствует себя еще хуже, это подмечают все присутствующие, лакомясь и наслаждаясь мясом. Муж продолжает давить на нее.

- Я знаю что надо! - Саблин вскочил, схватил нож и с размаху вонзил в живот Насте. - Потрошенций! Это самая-пресамая закуска!
Откромсав ножом ком кишок он подцепил его вилкой и кинул на тарелку жены:
- В потрохе - самая супер-флю, самая витальность! Съешь, радость моя! У тебя сразу все пройдет!
- Правильно! Очень правильно! - тряс вилкой Мамут. - Я куропаток только с потрохами ем.
- Я не знаю:может лучше белого мяса? - Саблина смотрела на серовато белые кишки, сочащиеся зеленовато-коричневым соком.

Саблин насадил на вилку кусок кишок, поднес ко рту жены.
- Только не надо меня кормить, Сереженька, - усмехнулась она, беря у него вилку и пробуя.
- Ну, как тебе? - смотрел в упор Саблин.
- Вкусно, - жевала она.
- Милая моя жена, - он взял ее левую руку, поцеловал. - Это не просто вкусно. Это божественно.
- Согласен, - откликнулся отец Андрей. - Есть свою дочь - божественно. Жаль, что у меня нет дочери.

Заходит разговор о подруге Насти, по ходу единственной не запеченной из сверстников.

- Ариша, ты готовишься? - спросила Румянцева, разглядывая отрезанный Настин палец.
- Надоело ждать, - отодвинула пустую тарелку Арина. - Всех подруг уж зажарили, а я все жду. Таню Бокшееву, Адель Нащекину, теперь вот Настеньку.
- Потерпи, персик мой. И тебя съедим.
- Вы, Арина Дмитревна, будете очень вкусны, уверен! - подмигнул Лев Ильич.
- С жирком, нагульным, а как же! - засмеялся, теребя ей ухо Мамут.
- Зажарим, как поросеночка, - улыбался Саблин. - В октябре-то под водочку под рябиновую как захрустит наша Аринушка - у-у-у!
- Волнуетесь, поди? - грыз сустав Румянцев.
- Ну... - мечтательно закатила она глаза и повела пухлым плечом, - немного. Очень уж необычно!
- Еще бы!
- С другой стороны - многих жарят. Но я не могу представить как я в печи буду лежать.
- Трудно вообразить?
- Ага! - усмехнулась Арина. - Это же так больно!
- Очень больно, - серьезно кивнул отец Андрей.
- Ужасно больно, - гладил ее пунцовую щеку Мамут.
- Так больно, что сойдешь с ума перед тем как умереть.
- Не знаю, - пожала плечами она. - Я иногда свечку зажгу, поднесу палец, чтоб себя испытать, глаза зажмурю и решаю про себя - вытерплю до десяти, а как начну считать - раз, два, три, - и не могу больше! Больно очень! А в печи? Как же я там?
- В печи! - усмехнулся Мамут, перча новый кусок. - Там не пальчик, а вся ты голенькая лежать будешь. И не над свечкой за семишник, а на углях раскаленных. Жар там лютый, адский.
Арина на минуту задумалась, чертя ногтем по скатерти:
- Александра Владимировна, а Настя сильно кричала?
- Очень, - медленно и красиво ела Саблина.
- Билась до последнего, - закурил папиросу Саблин. Арина зябко обняла себя за плечи:
- Танечка Бокшеева, когда ее к лопате притянули, в обморок упала. А в печи очнулась и закричала: "Мамочка, разбуди меня!"
- Думала, что это сон? - улыбчиво таращил глаза Румянцев.
- Ага!
- Но это был не сон, - деловито засуетился вокруг блюда Саблин.

Под финал приходит писец громаднее. Муж разрешает другому поцеловать свою жену, Саблину, а после толкает на измену. Гости расходятся, перед этим проведя непонятный ритуал. Конец вещает о том, что в мир живых вернулся дух Насти. Или воскресла полностью.
Не удивлюсь, если в 2050 году это будут читать в школе и хвалить автора за смелость. Скажут, что основал новое направление в литературе. Пойдут по его стопам начинающие писатели, поэты. Описания делает хорошие, не спорю. Остальное выглядит, как плевок в лицо обществу, что вертел он и его персонажи на одном месте нормы морали.
Всерьез не воспринимается, даже пусть филолухи и прочие найдут тайный смысл, красиво обосновав.